А. и. герцен и революция 1848 г.

Республика под судом: Герцен и 1848 год

“Имя этого города тесно соединено со всеми святыми стремлениями, со всеми лучшими упованиями современного человека — я в него въехал с трепетом сердца, с робостью, как некогда въезжали в Иерусалим, в Рим” [1].

Так в одном из очерков о французской революции 1848 года Александр Герцен описывает свой приезд в Париж пятнадцатью месяцами ранее. В этих своих очерках он вспоминает собственную восторженную реакцию на начало революции в феврале 1848 г.

и последующее горькое разочарование, когда стало ясно, что Франция не собирается вести Европу к окончательному осуществлению принципов, провозглашенных в 1789 году.

Эта ретроспективная автохарактеристика стала для исследователей творчества Герцена предметом полемики. Дело в том, что первые высказывания Герцена о возможности осуществления социализма в России относятся к 1849—1851 гг.

Обратите внимание

Исследователи традиционно придерживались мнения, что оптимистический взгляд Герцена на перспективы социализма в России был тесно связан с провалом революции на Западе: в итоге Герцен перенес свои надежды с французской Республики на российскую крестьянскую общину [2].

Эта точка зрения была отвергнута Мартином Малия как “в значительной степени мифологизирующая”. Он утверждал, что Герцен приехал в Париж, уже не ожидая увидеть там что-то позитивное.

Он разуверился в Западе намного раньше, чем покинул Россию, где у него уже сложилось новое мировоззрение — смесь антизападного национализма и экзальтированного утопизма, — которое предрасполагало к осуждению всего европейского и идеализации России.

Для Герцена Европа была скорее “лозунгом в битве российских политических идеологий”, нежели объектом, который должен быть понят сам по себе [3].

Интерпретация Малия была, в свою очередь, оспорена Эдвардом Актоном; по оценке Актона, такая интерпретация “вводит нас в серьезное заблуждение”[4].

Актон полагает, что первой реакцией Герцена на начало революции в Париже была искренняя надежда, которую затем сменил скептицизм, вызванный не националистическими фантазиями, а чтением французских радикальных мыслителей, таких как Луи Блан и Прудон.

Опираясь на значительно большее число источников, чем Малия, Актон доказывает, что Герцен внимательно следил за деятельностью французских левых, настроением масс и политической публицистикой того времени. И именно данные всех этих источников с неизбежностью заставили Герцена отречься от прежних надежд на создание идеального общества.

Этот новый реализм Герцена и стал краеугольным камнем герценовской теории русского социализма.

В работе Актона показано, что опыт, пережитый Герценом в 1848 году, стал поворотным для его мышления и, таким образом, для развития всей русской радикальной традиции в целом.

Важно

Но Актон не пытается подвергнуть сомнению расхожие представления о степени влияния, которое имел на Герцена один из главных персонажей французской революции — Пьер Жозеф Прудон.

Отношения Герцена и Прудона явились предметом двух обширных исследований, которые с разных позиций приходят к одному и тому же выводу, а именно: что Герцен преувеличивает свою зависимость от Прудона, когда в мемуарах называет его своим учителем. Несмотря на идеологическую близость двух мыслителей и на их сотрудничество в 1849 г., анархизм Герцена развился независимо от анархизма Прудона; Герцен никогда не был чьим-либо учеником [5]. Актон не оспаривает этого мнения: его собственное исследование подчеркивает “необыкновенно независимый подход” Герцена к анализу французского общества [6].

Я надеюсь показать, что слова Герцена о Прудоне вовсе не были преувеличением. Именно сочинения Прудона и его деятельность в 1848— 1849 гг. оказали преобладающее влияние на отношение Герцена ко Второй Республике и на формирование нового герценовского политического реализма.

Влияние это было столь сильным, что в отдельные минуты основатель русского социализма, можно сказать, вообще смотрел на революцию 1848 года глазами отца французского анархизма.

Французскую Вторую Республику Герцен неизбежно должен был оценивать в сравнении с достижениями и неудачами Первой Республики.

В своих воспоминаниях Герцен ярко описывает, какую необыкновенную власть над умами его поколения имела первая французская революция. Герцен, родившийся в 1812 году, получил аристократическое образование под руководством домашних учителей, один из которых, французский эмигрант и тайный якобинец, зачаровал его идеями и фигурами Конвента и Террора.

В этом Герцен был типичным представителем своей среды; позднее он писал: “Культ французской революции — это первая религия молодого русского человека; кто из нас в тайне не хранил портреты Робеспьера или Дантона?”[7] В очерке, обращенном к французским демократам, Герцен вспоминает, что для его поколения уединенное чтение было единственным способом бегства от тирании николаевского режима. Именно изучение французской истории давало им “иную родину, иную традицию; то была традиция великой борьбы XVIII века. Мы с благоговением склоняли головы перед мрачными и сильными личностями ваших святых отцов великого республиканского собора, пришедшими водворить эру разума и свободы”. В другом месте он пишет, что он сам и его современники прожили “всю Революцию Кто из нас не слыхал громовых речей Мирабо и Дантона, кто не был якобинцем, террористом, другом и врагом Робеспьера, даже солдатом республики у Гоша, у Марсо?” [8]

Как и немецкие романтики, Герцен и его ровесники смотрели на Великую Революцию в милленаристской перспективе: они видели в революции провозвестье великой новой эпохи гуманизма и гармонии — эпохи, завершающей мировую историю.

Совет

В возрасте двадцати лет Герцен писал об огромных ожиданиях, вызванных “тем колоссальным огненным извержением, которого лавы крови разлились от гильотины Площади революции до подножия родного Кремля” [9]. Из развалин прошлого возникал новый человек, начинавший строить новый мир.

Этот неясный образ стал приобретать более четкие очертания, когда в возрасте семнадцати лет Герцен прочитал “Исповедь” Руссо, а затем и “Об общественном договоре”. Герцен писал, что никогда прежде не встречал освобождающие идеи, изложенные с такой притягательной силой: “Я стал боготворить Жан-Жака”.

Позднее он с восхищением назовет Руссо самой непреклонной фигурой Просвещения: как истинный монтаньяр он мечтал о совершенно новом порядке, в корне подрывая старый [10].

Чтение работ Руссо укрепило решимость Герцена посвятить свою жизнь борьбе против политического угнетения.

В начале 1830-х годов его университетское окружение живо интересовалось политикой: студенты так страстно следили за борьбой за политические свободы во Франции в период Реставрации, что некоторые современники считали их “фрондерами и французами” [11]. Когда Июльская Революция 1830 г.

снова подняла республиканский флаг, в знак солидарности они стали носить трехцветные шарфы, веря, что человечество вступает в новую эру свободы.

Когда вместо этого пришла новая монархия, отношение Герцена к борющимся политическим силам во Франции стало формироваться под влиянием этических идеалов французских утопических социалистов и их критики буржуазного общества. В 1843 г. он прочитал “Историю десяти лет” Луи Блана.

Нарисованная в этой книге картина того, как победа рабочих в 1830 году была использована либеральной буржуазией в собственных целях, убедила Герцена, что политические реформы не могут привести к серьезным результатам без сопутствующей социальной революции. Он отмечает, что величайшим достижением Франции было то, что она через Конвент указала человечеству этот путь. Теперь Франция мучительно продвигалась к конечной цели. “Достигнет ли, когда?” [12]

Обратите внимание

В этот же период Герцен впервые столкнулся с идеями Прудона. К середине 40-х годов XIX века оба мыслителя независимо друг от друга выработали взгляд на свободу, в основе которого лежала философия немецких левых гегельянцев.

Они пошли дальше других социалистов того времени, распространив фейербаховскую критику религиозного отчуждения на все моральные и политические принципы, ограничивавшие право человека на самоопределение.

Герцен открыл для себя социализм Прудона, отстаивающий свободу воли, в конце 1844 года, когда прочитал его книгу “Что такое собственность?” (“прекрасное произведение”, — отмечает Герцен в своем дневнике [13]).

Прудон выступал не только против социального неравенства, основанного на отношениях собственности, но и против выдвигавшейся такими социалистами, как Луи Блан, идеи общины, в которой собственность на все имущество и контроль над экономическими и социальными решениями сосредоточены в руках центральной власти. Такая община, по мнению Прудона, навязывала единообразие, подавляющее индивидуальную свободу и инициативу: “Собственность — это эксплуатация слабых сильными; община — эксплуатация сильных слабыми Община — подавление и рабство”. Прудон заключает: “Я — анархист” [14].

Герцен к тому времени уже и сам начал размышлять над тем, как можно примирить индивидуальную свободу с социальным равенством, а также над тем, какие возможности таит в себе самоуправляемая русская крестьянская община. Работа Прудона стимулировала его дальнейшие размышления о том, что он теперь считал центральной проблемой своего времени.

По приезде в Европу он сформулировал ее следующим образом: “Понять всю ширину и действительность прав личности и не разрушить общество — самая трудная социальная задача. в прошедшем она никогда не была разрешена” [15]. Но он верил, что появились новые основания для надежды: шел 1847 год.

Герцен приехал в Париж в марте 1847 года, уехал осенью в Италию, чтобы стать свидетелем итальянского революционного пробуждения, и вернулся в Париж в мае 1848-го. Он оставался в Париже вплоть до своей высылки из Франции вместе с другими радикалами в 1850 г.

К этому времени Герцен стал уважаемой фигурой среди французских демократов, что свидетельствует о его активной заинтересованности в судьбе революции [16]. Он недолгое время совместно с Прудоном редактировал одну из газет и был признан главным представителем оппозиции российскому самодержавию за рубежом.

Важно

Основные размышления Герцена о Второй Республике и ее кончине содержатся в серии статей, написанных в форме писем московским друзьям и позднее опубликованных под заглавием “Письма из Франции и Италии”. Высказывалось мнение, что эта книга — не более чем тенденциозная полемика.

Но, несмотря на то, что “Письма” пропитаны страстным чувством, часто находящим выражение в безудержных обобщениях, они характеризуются впечатляющим знанием французской истории и мысли, и содержат глубокий анализ важнейших фигур и теорий того периода, дискуссий в правительстве, прессе и политических клубах, и настроений простого народа Парижа [17].

Эйфория первых дней пребывания на родине революции улетучилась быстро: Герцен увидел отчаявшийся пролетариат, буржуазию, которую интересовала только нажива, и глубокий экономический кризис.

“Чем пристальнее я всматривался, тем яснее видел, что Францию может воскресить только коренной экономический переворот — 93 год социализма”. Новости о начале революции в феврале 1848 г. снова вселили в него надежду.

Герцен описывает свое ликование, когда в мае на пути из Италии после высадки в Марселе, он оказался окруженным огромными трехцветными флагами (“вновь посаженные деревья свободы”), его называли “citoyen”, а под его окнами пели “Марсельезу”.

В Париже он наблюдал свободу “во всем республиканском просторе — плакаты, газеты, памфлеты, собрания на улицах; везде была мускулистая республиканская жизнь”.

Позднее он вспоминал: “Мы так откровенно были надуты Февральской революцией, мы так гордо и так свободно ходили, поднявши голову, по улицам республиканской столицы” [18]. Впоследствии он определил точную дату конца своих иллюзий — 15 мая, когда массовая демонстрация, организованная крайне левыми, не смогла свергнуть Учредительное собрание. Позднее ответные меры против парижских рабочих привели к бунту 22—24 июня и его кровавому подавлению.

Герцен подробно разбирает, как Республика была предана колеблющимся правительством, разделенным между социалистами, которые хотели консолидировать революцию, и либералами, желавшими усмирить ее.

Но он настаивает, что основной причиной поражения революции была недостаточная вера всего Временного правительства в целом в свое собственное дело: ни одной “новой, государственной, построяющей мысли у него не было”, члены правительства “ни разу не подумали, чем собственно должна отличаться новая республика от старой монархии” [19].

Совет

Этого же мнения придерживался и Прудон, назвавший Временное правительство “лишенным идей и целей” [20], полагавшимся на чисто политические панацеи для проблем, которые на самом деле могла разрешить только социальная революция. Прудон использовал свое место депутата Национального Собрания, чтобы настаивать на важности социального вопроса.

В то же время он продолжал сохранять позицию стороннего наблюдателя, направляя свою пламенную публицистику против всех господствующих партий Второй Республики, которые он обвинял в неспособности понять экономические и социальные причины политического кризиса.

Прудон был единственным французским радикалом, о котором Герцен отзывался с безусловным восхищением, часто цитируя его работы и речи в письмах к своим российским друзьям [21].

Герцен использует ту же полемическую стратегию, что и Прудон, когда разоблачает недостатки режима, установившегося 24 февраля, противопоставляя этому режиму свое представление об “истинной Республике”.

В марте 1848 года в статье в своей газете “Le Peuple” Прудон утверждал, что всеобщее избирательное право для мужчин — “евангелие” республиканцев во Временном правительстве — не может разрешить фундаментальную проблему социальной несправедливости. Демократия, полагающаяся на этот механизм, — всего лишь “скрытая аристократия”.

В истинной Республике, напротив, “каждый гражданин, делая то, что хочет, и не делая то, чего не хочет, прямым образом участвует в законотворчестве и управлении, так же как он участвует в производстве и обращении материальных ценностей Республика — это позитивная анархия” [22].

Читайте также:  Особенности внутреннего рынка россии в xviii веке

В своей речи в октябре 1848 года Прудон обвинил депутатов из якобинско-республиканского крыла Учредительного собрания в том, что они все еще одержимы политическими целями 1789 г.

— идеями суверенитета народа и равенства всех перед законом — и не могут понять, что история — это “перманентная революция”, ведомая требованием все более широкого утверждения справедливости в человеческих обществах.

Великая Революция завершила политическую стадию этого исторического процесса, но большинство граждан не имеет возможности воспользоваться ее плодами до тех пор, пока не осуществится до конца социальная трансформация, происходящая сейчас во Франции.

“Отделять Республику от социализма значит пытаться согласовать свободу духа с рабством чувств, осуществление политических прав с лишением гражданских прав, что противоречиво и абсурдно” [23]. В своей политической публицистике Прудон представляет анархический социализм как “завершающий этап, полное выражение Республики” [24].

Обратите внимание

В своем анализе неудавшейся революции Герцен определяет истинную Республику очень похожим образом. Он утверждает, что злонамеренные реакционеры и неумные социалисты объединились, чтобы превратить социальную революцию парижских рабочих в политическую, играя формами правления и не пытаясь решать фундаментальную проблему социальной несправедливости.

Доказав, что республиканцы могут быть консерваторами, “в один год Франция износила блестящую мечту политической республики”.

Применяя фейербаховскую критику религии к теоретикам 1848 года, Герцен утверждает, что Вторая французская Республика, как и Первая, была основана на “монархической” идее власти, укорененной в древнем религиозном дуализме, подчиняющем людей абстрактным и безличным силам, и дающем представителям божественного Провидения на земле неограниченную власть над их послушной паствой.

Когда принцип “государство это я” был заменен на “salus populi suprema lex”, законодатель, толковавший эти святые слова, поднялся над отдельными гражданами, а большинство, созданное всеобщим избирательным правом, получило возможность подавлять меньшинство. Республика того времени освободила государство от орлеанской династии, “но не освободила лицо от государства, она, напротив, оставила лицо слабым и беспомощным перед призраком репрезентации, облеченной в царскую порфиру”. Такая система, по мнению Герцена, может быть лишь переходной стадией на пути к истинной “социальной” Республике, в которой власть перейдет к местным общинам и объединениям, а принципы управления будут постоянно приспосабливаться к обычаям, традициям и стремлениям различных групп, составляющих целое. Такой процесс адаптации Герцен обобщил словами Прудона: “la rОvolution en permanence” (“перманентная революция”) [25]. По мнению Герцена, это понятие пугает нас только потому, что правительства учили нас, что злые инстинкты человека должны обуздываться сильной властью; но люди — социальные животные: их естественным стремлением является образование объединений для взаимной пользы. Их нужно только предоставить самим себе.

Источник: http://www.zh-zal.ru/nlo/2002/53/kelly.html

А.И. Герцен: идеи

А.И. Герцен

Еще в детстве Герцен познакомился и подружился с Николаем Огаревым. По его воспоминаниям, сильное впечатление на мальчиков (Герцену было 13, Огарёву 12 лет) произвело восстание декабристов.  Под его впечатлением у них зарождаются первые, ещё смутные мечты о революционной деятельности.

Однажды во время прогулки на Воробьевых горах  мальчики поклялись посвятить свою жизнь борьбе за свободу.
А. Герцен — незаконнорожденный сын богатого помещика Ивана Алексеевича Яковлева и юной немки Генриетты Гааг. Фамилию мальчику придумал отец: Герцен (от нем.

herz –cердце) — «сын сердца».

Он получил хорошее образование, окончив физико-математический факультет Московского университета. Еще будучи студентом, он вместе с другом Н.Огаревым организовал кружок студенческой молодежи, в котором обсуждалась социально-политическая проблематика.

Неоднократно был сослан в ссылки за участие в революционном движении университетской молодежи

В русле полемики «западников» и «славянофилов» Александр Иванович Герцен (1812 — 1870) занимает особое место. Он не только принадлежал к партии «западников», но и в определенном смысле возглавлял ее, был ее идейным вождем.

Суть полемики между двумя этими группами русских интеллигентов заключалась в  разнице понимания исторического процесса и места в нем России.

«Славянофилы»  исходили из того, что Европа, отжившая свой век, загнивает, а у России исключительно свой исторический путь развития, ни в чем не схожий с западным.

  «Западники» же утверждали, что принцип исторического развития имеет всеобщее значение для человечества, но в силу ряда обстоятельств наиболее адекватно и полно он получил выражение в Западной Европе, поэтому имеет  универсальное значение.

В 1847 г., добившись разрешения посетить Европу, Герцен покидает Россию, как оказалось, навсегда. В 1848 г. Герцен стал свидетелем поражения Французской революции, что оказало на него глубокое идейное воздействие. С 1852 г. он поселяется в Лондоне, где уже в 1853 г.

Важно

основывает вольную русскую типографию и начинает издавать альманах “Полярная звезда”, газету “Колокол” и периодическое издание “Голоса из России”.

Издания вольной русской типографии Герцена стали первой бесцензурной печатью России, оказавшей огромное влияние не только на социально-политическую, но и на философскую мысль.

Философские взгляды

В 1840 г., возвратившись из ссылки, Герцен познакомился с кружком гегельянцев, который возглавляли Станкевич и Белинский. Ему импонировал их тезис полной разумности всякой действительности.

Но радикальные революционеры отталкивали его своей непримиримостью и готовностью на любые, даже необоснованные, жертвы ради революционных идей. Как последователь Гегеля, Герцен верил, что развитие человечества идет ступенями, а каждая ступень воплощается в народе.

Таким образом Герцен, будучи «западником», разделял со «славянофилами» веру в то, что грядущее – за славянскими народами.

Социалистические идеи

«Теория русского социализма» А.И. Герцена

После подавления Французской революции 1848 г. Герцен пришел к выводу, что страной, в которой есть возможность соединить социалистические идеи с исторической реальностью, является Россия, где сохранилось общинное землевладение.

В русском крестьянском мире, утверждал он, содержатся три начала, позволяющие осуществить экономический переворот, ведущий к социализму:

1) право каждого на землю

2) общинное владение ею

3) мирское управление.

Он считал, что у России существует возможность миновать стадию капиталистического развития: «Человек будущего в России — мужик, точно так же, как во Франции работник».

Герцен уделял большое внимание способам осуществления социальной революции. Однако Герцен  не был сторонником обязательного насилия и принуждения: «Мы не верим, что народы не могут идти вперед иначе, как по колена в крови; мы преклоняемся с благоговением перед мучениками, но от всего сердца желаем, чтоб их не было».

В период подготовки крестьянской реформы в России в «Колоколе» выражались надежды на отмену крепостного права правительством на выгодных для крестьян условиях. Но в том же «Колоколе» говорилось, что если свобода крестьян будет куплена ценой пугачевщины — то и это не слишком дорогая плата. Самое бурное, необузданное развитие предпочтительнее сохранения порядков николаевского застоя.

Надежды Герцена на мирное решение крестьянского вопроса вызвали возражения Чернышевского и других революционных социалистов. Герцен отвечал им, что Русь надо звать не «к топору», а к метлам, чтобы вымести грязь и сор, скопившиеся в России.

«Призвавши к топору, — пояснял Герцен, — надобно овладеть движением, надобно иметь организацию, надобно иметь план, силы и готовность лечь костьми, не только схватившись за рукоятку, но схватив за лезвие, когда топор слишком расходится». В России нет такой партии; поэтому к топору он звать не будет, пока «останется хоть одна разумная надежда на развязку без топора».

Особое внимание обращал Герцен на «международное соединение работников», то есть на Интернационал.

Идеи о государстве

Проблемы государства, права, политики рассматривались им как подчиненные главным — социальным и экономическим проблемам. У Герцена немало суждений о том, что государство вообще не имеет собственного содержания — оно может служить как реакции, так и революции, тому — с чьей стороны сила.

Взгляд на государство как на нечто второстепенное по отношению к экономике и культуре общества направлен против идей Бакунина, считавшего первостепенной задачу разрушения государства.

«Экономический переворот, — возражал Бакунину Герцен, — имеет необъятное преимущество перед всеми религиозными и политическими революциями».

Государство, как и рабство, писал Герцен, идет к свободе, к самоуничтожению; однако государство «нельзя сбросить с себя, как грязное рубище, до известного возраста». «Из того, что государство — форма преходящая, — подчеркивал Герцен, — не следует, что это форма уже прошедшая».

Взгляды Герцена на педагогику

Специально данным вопросом  Герцен не занимался, но, будучи мыслителем и общественным деятелем, имел  продуманную концепцию по вопросам воспитания:

1)    он не признавал авторитарности в вопросах воспитания и резко критиковал существующую систему подавления личности в эпоху Николая I;

2)    дети, по убеждению Герцена, должны развиваться свободно  и учиться уважению к труду, отвращению к праздности, бескорыстной любви к родине у простого народа;

Совет

3)    призывал ученых вывести науку из стен кабинетов, сделать ее достижения всеобщим достоянием.

Он хотел, чтобы учащиеся общеобразовательной школы наряду с естествознанием и математикой изучали литературу (в том числе и литературу античных народов), иностранные языки, историю. А.И.

Герцен отмечал, что без чтения нет и не может быть ни вкуса, ни стиля, ни многостороннего развития.  Герцен написал два специальных произведения, в которых объяснял подрастающему поколению явления природы: «Опыт бесед с молодыми людьми» и «Разговоры с детьми».

Литературная деятельность

Идеи Герцена  не могли не получить выражение в его литературных произведениях и в многочисленной публицистике.

«Кто виноват?», роман в двух частях (1846 г.)

«Мимоездом», рассказ (1846 г.)

«Доктор Крупов», повесть (1847 г.)

«Сорока-воровка», повесть (1848 г.)

«Поврежденный», повесть (1851 г.)

«Трагедия за стаканом грога» (1864 г.)

«Скуки ради» (1869 г.)

Газета «Колокол»

«Колокол»

Это была первая русская революционная газета, издававшаяся А. И. Герценом и Н. П. Огарёвым в эмиграции в Вольной русской  типографии  в 1857—1867 годах. Как продолжение закрытого «Колокола», в 1868 году на французском языке издавалась газета «Kolokol» («La cloche»), адресованная преимущественно европейскому читателю.

В первые годы существования Вольной русской типографии авторство большинства опубликованных статей принадлежало самому Герцену. В 1855 г. Герцен начал выпуск альманаха «Полярная звезда», и положение резко изменилось: в нем не хватало места для публикации всех интересных материалов – издатели начинают выпускать приложение к альманаху, газету «Колокол».

Первые номера «Колокола» выходили раз в месяц, но газета стала набирать популярность, и ее стали выпускать дважды в месяц объемом в 8 или 10 страниц. Листы печатались на тонкой бумаге, которую проще было нелегально переправлять через таможню. Регулярное бесцензурное издание оказалось востребовано читателями.

С учетом допечаток, за десять лет существования газеты было выпущено около полумиллиона экземпляров. Издание было немедленно запрещено в России, а в первой половине 1858 г. русскому правительству удалось добиться официального запрещения «Колокола» и в других европейских странах.

Однако Герцену удается создать пути для сравнительно безопасной доставки корреспонденции из России через ряд надежных адресов.

В «Колоколе» публиковались и литературные произведения, которые были подчинены задачам агитации, разоблачения политики властей. В газете можно было встретить поэзию М. Ю. Лермонтова («Увы! как скучен этот город…»), Н. А. Некрасова («Размышления у парадного подъезда»), обличительные стихи Н. Огарёва и др. Как и в «Полярной звезде», в «Колоколе» публикуют отрывки из «Былого и дум» А.Герцена.

С 1862 года  интерес к «Колоколу» начинает падать. В России уже появляются более радикальные движения, которые «звали Русь к топору». Несмотря на осуждение «Колоколом» терроризма, после покушения на императора Александра II газета продолжает терять читателей.

Обратите внимание

Корреспонденция из России почти перестаёт поступать. В 1867 году  издание снова возвращается к единственному выпуску в месяц, а 1 июля 1867 года стихотворением Н. Огарёва «До свиданья!» сообщает, что «смолкает Колокол на время». Но в 1868 г.

«Колокол» прекратил существование.

Источник: https://www.rosimperija.info/post/2

Французская революция 1848 г. Духовный кризис Герцена

В 1847 г. Герцен выезжает за границу, а в феврале 1848 г.

становится очевидцем событий французской революции, свергшей конституционно‑монархический режим «буржуазного короля» Луи Филиппа и провозгласившей Францию республикой во главе с Временным правительством, в которое вошли многие республиканцы и социалисты.

Для Герцена случившееся было величайшей победой человеческого разума, стремящегося к новой свободе, над косностью традиционных общественных и политических форм жизни. Но когда в июне того же 1848 г.

по приказу Временного правительства было жестоко подавлено восстание рабочих, неудовлетворенных голословными правительственными обещаниями и взявшихся за оружие после расстрела их мирной демонстрации, Герцен принял сторону рабочих и перешел в оппозицию к новому республиканскому правительству.

Подавление восстания потрясло многих, но состояние духа, в которое впал Герцен, правильнее всего было бы описать как отчаяние. Писатель разочаровался не только во французской революции, на которую, подобно многим западникам‑либералам, возлагал огромные надежды, но и в своей западнической вере в Европу как очаг мировой цивилизации и носительницу идеи общечеловеческого прогресса.

«С того берега»

Свои новые мысли и свое смятение, вновь давшее пищу кругу пессимистических переживаний, Герцен выразил в написанной по следам революционных событий книге философско‑публицистических очерков и диалогов «С того берега» (1848–1850).

Продолжая давнюю тему борьбы с романтизмом, Герцен на этот раз относит к романтически отвлеченным представлениям и идею об истории как функции духа, ведущего человечество к сияющей точке совершенства.

Читайте также:  Российские сословия xix века

Этой идее, по‑своему разделяемой и французскими просветителями, и Гегелем, и Чаадаевым, и Сен‑Симоном, всеми русскими западниками и когда‑то им самим, Герцен отныне говорит решительное «нет», отстаивая мысль, что в истории не существует и никогда не существовало гарантированного прогресса.

Важно

Напротив, утверждает он, человеческая история, как и все в мире, есть функция природы, а природа слепа, ее основа – хаотическое «брожение» атомов, и действия ее – действия стихии, предсказать которые невозможно. Поэтому не стоит удивляться тому, что история, за которой изначально скрывается природный хаос, не оправдывает наших надежд.

Природный хаос не считается с человеческими идеями, он существует сам по себе и в любой момент может разрушить все хрупкие постройки человеческого ума, уничтожить все культуры и цивилизации и даже – само человечество. Такой умирающей, разлагающейся на глазах под действием «вулканических» толчков природного хаоса видит Герцен современную Европу.

Достигнув высочайшего уровня цивилизации, она достигла пика своего цветения, и теперь начинается ее медленное разложение, она неудержимо движется к гибели; как тонущий корабль, идет ко дну.

Поскольку разложение является природным, органическим процессом, то им в той или иной мере захвачены все европейские сословия: не только нынешние хозяева Франции – буржуа, будь то буржуа‑консерваторы или буржуа‑либералы и республиканцы, но и противостоящее им четвертое сословие – пролетариат, рабочие, под социалистическими лозунгами выступающие против режима буржуазии.

Французский и, шире, весь европейский пролетариат, по Герцену, так же отравлен «торгашеским» духом приобретения и накопительства, как и те, против кого он борется.

Как ни прекрасна, по мнению автора «С того берега», социалистическая идея всеобщего равенства, она не может быть воплощена в жизнь в нынешней Франции: французские рабочие, дети умирающей цивилизации, не способны ни понять, ни оценить величия этой идеи во всем ее значении и масштабе.

Не отрекаясь от социалистических пристрастий, с юношеских лет связанных в его сознании с надеждой на возможность радикального изменения хода мировой истории, Герцен, тем не менее, все время рассматривает их в поле действия сил мирового хаоса и вынужден признать, что с этой – всеобъемлющей, универсально‑природной – точки зрения они не могут внушать сколько‑нибудь прочной надежды: все историческое кажется мелким рядом с грандиозностью природных процессов. Выхода из описанного противоречия писатель не видит. Единственное, в чем он находит известную опору, это позиция скорбного стоического претерпевания происходящего, позиция исторического свидетеля, бессильного изменить ход вещей, но оставляющего за собой право констатировать ошибочность, если не прямую ложность, того направления, которое подталкиваемая «бессмысленными» процессами, происходящими в природе, очередной раз избрала человеческая история. Человек не может выйти за пределы породившей его природы, но в его сознании все‑таки есть нечто, что до конца не сводимо к ней: это способность видеть ее несовершенство и отрицать его как досадное несоответствие той неведомой норме, которую, несмотря ни на что, постулирует единственный носитель и законодатель смысла в хаотической и катастрофической вселенной – трезвый человеческий разум. Этой способности, как бы заговаривая свое отчаяние, Герцен поет гимн в 7‑м очерке книги, выразительно названном: «Omnia mea mecumporto» (Все мое ношу с собой).

Семейная драма

Духовный кризис Герцена, вызванный событиями французской революции, в начале 1850‑х годов был усугублен событиями личного порядка.

Совет

Страшный моральный удар нанесло Герцену увлечение его жены Натали другом их семьи, а в отношении политических пристрастий – прямым единомышленником писателя, немецким левым радикалом и поэтом Г. Гервегом.

Идеальные представления Герцена о свободных брачных отношениях оказались в резком противоречии с реальным опытом его жизни: он не смог отпустить жену к тому, кого по свободному страстному влечению избрало ее сердце, и объяснил происшедшее ее роковой ошибкой, а также низменностью помыслов и духовным ничтожеством ее избранника. Вскоре после этого, в 1851 г., во время кораблекрушения погибают мать Герцена и его младший сын, а в 1852 г. подавленная всеми выпавшими на ее долю потрясениями и испытаниями умирает (после неудачных родов) вернувшаяся к мужу Натали.

«Поврежденный»

Переживания конца 1840‑х – начала 1850‑х годов своеобразно преломились в написанной в 1851 г. повести «Поврежденный». В ней, как можно предположить, Герцен дает отстраненное или, точнее, завуалированное изображение своего духовного кризиса и пытается нащупать его причины.

Центральный герой повести, русский помещик Евгений Николаевич, которого приставленный к нему благодушный и недалекий «оптимист» доктор считает сумасшедшим, развивает мысли, во многом близкие самому автору, об ошибочности всех исторических путей, избираемых человечеством, и о возможной предопределенности этого выбора какой‑то изначальной ошибкой, не позволяющей при трезвом размышлении смотреть на «земной шар» иначе, как на «планету неудавшуюся или больную». Вместе с тем сам этот, по существу пессимистический, взгляд на мир представлен в повести как обусловленный рядом внешних обстоятельств жизни Евгения Николаевича, и прежде всего – историей его тайной, робкой и безответной влюбленности в одаренную певческим талантом молодую крепостную крестьянку, любившую, как ему удается выяснить впоследствии, другого – его же собственного камердинера Архипа, которому Евгений Николаевич, по словам одного из героев, с детства «верили, как самому себе». Смутно напоминающая семейную драму самого Герцена, личная драма Евгения Николаевича, таким образом, одновременно оказывается и объяснением его «сумасшествия», состоящего в слишком пессимистическом взгляде на мир, и новым поводом для вполне обоснованного уличения всей человеческой жизни, как она издавна сложилась на земле, в глубоком несовершенстве, заставляющем всякую высоко развитую и мыслящую личность страдать, испытывая тяжелейшие и, главное, никак не заслуженные ею нравственные мучения. Тема не столько даже социального, сколько универсально‑экзистенциального протеста «лица» против несправедливо устроенного мира, намеченная в «Кто виноват?» и подспудно присутствующая в «Сороке‑воровке», в «Поврежденном» звучит вполне отчетливо и если не для героя, то для автора, безусловно, становится некой духовной опорой, позволяющей ему преодолеть собственный философский пессимизм и наметить пути выхода из кризиса.

Философская публицистика 1850‑1860‑х годов: Герцен о судьбах России и Европы

Разочарованный в Европе и европейской системе ценностей, Герцен с начала 1850‑х годов – и чем дальше, тем определеннее – обращает свои взоры к России, отныне связывая с ней и только с ней (как бы в пику не оправдавшей его надежд Европе) свои, не уничтоженные до конца революцией 1848 г. чаяния и упования на грядущее преображение мира.

В сознании Герцена – писателя и философа – происходит глобальная перестройка жизненных ориентаций и культурных приоритетов.

Бывший западник, теперь он ищет поддержки у славянофилов, находя близкие себе идеи в их жестком противопоставлении «дурной», «вырождающейся» Европы, изначально лишенной духовной жизни и пробивающейся ее суррогатами, и России как кладезя духовных сокровищ, которые пока не видны высокомерному западному уму, но когда‑нибудь проявятся во всей своей неимоверной энергетической мощи. Вслед за славянофилами Герцен поэтизирует сохраненный в русской крестьянской среде общинный дух взаимной любви и бескорыстной помощи ближнему и видит в нем альтернативу распространенному на Западе эгоистическому торгашескому духу буржуазного накопительства. В то же время герценовское понимание общины отличается от славянофильского. Если для традиционалистов‑славянофилов вера русского крестьянина‑общинника в Бога и царя как его «земного заместителя» есть условие национальной крепости и единства России, то для Герцена Бог и царь, живущие в сознании русского крестьянина, есть то, что как раз мешает ему выйти к горизонтам подлинной умственной, а следовательно, и политической свободы. Только просветив невежественное крестьянское сознание, избавив его от идолов царя и Бога, можно надеяться на появление в крестьянской среде импульса революционного противостояния деспотической государственности. В крестьянине, таким образом, должна пробудиться независимость «лица», личности, способной оказать отпор государственному насилию и произволу. Однако при сохранении коллективистского, общинного духа, как бы страхуемая им, обретшая независимость личность не сможет превратиться в заботящегося только о своем кошельке буржуазного индивидуалиста западноевропейского толка. Отказав Европе в способности к революционному преобразованию действительности, Герцен перенес свои надежды на Россию. То же произошло и с идеей социализма: если социализм, рожденный на волне ненависти к буржуазному строю, не может быть осуществлен на своей родине – в Европе, то он может обрести второе рождение в молодой и полной тайных могучих сил России, чья давняя предрасположенность к общинным формам жизни толкуется Герценом как инстинктивное нащупывание и предощущение социалистического идеала.

Не без определенного влияния Бакунина, ставшего к тому времени ярким теоретиком революционного анархизма и бунтарского социализма, и своего ближайшего друга Огарева, разделявшего многие бакунинские воззрения, Герцен создает целое историософское учение о судьбах Европы и России, которое любопытным образом синтезировало в себе элементы западнических, славянофильских и социалистических идей и концепций и оказало воздействие на взгляды не одного поколения оппозиционной русской интеллигенции, начиная от народников 1870‑х годов и кончая эсерами‑максималистами и поздним А. А. Блоком – автором поэмы «Двенадцать» и стихотворения «Скифы». В современности, полагал Герцен, действуют три мощные силы, начала или фактора, во многом изоморфные тем, которые формировали облик Европы на рубеже старой и новой эры. В древности это были: «сила» Римской империи, внешне могучей, но разлагающейся изнутри, потому что пришел срок ее исторической гибели; «сила» вторгшихся на территорию Рима варварских германских племен, диких, грубых, враждебных цивилизации и культуре, но зато исполненных энергии, стихийного буйства свежих играющих сил; и, наконец, третья – духовная – «сила» евангельского учения, облагородившая и очеловечившая варваров‑завоевателей и послужившая основой заложенной ими на развалинах языческой Римской империи новой христианской цивилизации. В нынешних условиях разлагающемуся Риму соответствует вырождающаяся цивилизация Западной Европы. Германским варварским племенам соответствуют юные славянские народы, которым вскоре предстоит выйти на историческую арену и удивить держащихся за свою цивилизованность европейцев стихийной «скифской» мощью (Герцен придерживался теории, что скифы были предками славян). Евангельскому же учению соответствует учение социализма – новой атеистической религии, высвобождающей здоровое этическое ядро христианской вести из‑под вековых церковных, государственно‑монархических и новейших буржуазных искажений и призванной одухотворить и возвысить современных славянских варваров.

Обратите внимание

Намеки на этот круг идей появляются уже в кризисной книге «С того берега», окончательное оформление получая в статьях «Русский народ и социализм» (1851), «Русское крепостничество» (1852) и в историко‑публицистическом сочинении «О развитии революционных идей в России» (1851).

В данном сочинении Герцен предпринимает попытку рассмотреть развитие русской социальной и политической мысли, а также культуры и искусства как пребывающих в постоянном и потенциально революционном конфликте с «чудовищным» самодержавием, пресекающим всякий свободный поиск истины и с фанатическим упорством губящим лучших представителей русской интеллигенции, готовых искренне служить делу преобразования Отечества на началах истинной гуманности и широкого демократизма. Но ярче всего антиевропейские настроения Герцена в сочетании с апологией «скифской» стихийности русского народа, якобы заключающей в себе невероятные духовные богатства, превосходящие все достижения западной цивилизации, сказались в очерковом цикле «Концы и начала» (1862–1863). Идеи цикла были с восторгом восприняты Бакуниным и Огаревым и безжалостно высмеяны Тургеневым в его романе «Дым». Во второй половине 1860‑х годов Герцен начинает понемногу освобождаться от влияния Бакунина и подвергает критическому переосмыслению его и свою концепцию русской стихийности, чреватой великим революционным взрывом, в огне которого должна сгореть и обновиться немощная европейская культура. Так, в цикле писем «К старому товарищу» (1869), написанном незадолго до смерти, он непосредственно обращается к Бакунину с призывом отказаться от поэтизации стихийных начал русского духа, поскольку бунтарский импульс без умственного, интеллектуального освобождения человека не приведет ни к чему, кроме бессмысленного разрушения культурных богатств, накопленных человечеством за века его существования, и прямо указывает на опасную двусмысленность знаменитой формулы великого анархиста «разрушение есть творческая страсть».



Источник: https://infopedia.su/9x5d15.html

Герцен А. И

47. МОСКОВСКИМ ДРУЗЬЯМ

2—8 августа (21—27 июля) 1848 г. Париж.

2 августа 1848. Париж.

Полтора года не было такого случая писать к вам, и что же? Я сижу над пером и думаю, — и думаю… что же в самом деле писать.

— О, cari miei[64], как много отдал бы я за то, чтоб отдохнуть недельку с вами, потом опять взял бы посох и пошел бы на место отчаянной борьбы, на место пораженья всего святого, всего человеческого, никогда, ни в какое время мне вы не были нужнее.

Иногда я мечтаю о возвращении, мечтаю о бедной природе нашей, о деревне, о наших крестьянах, о соколовской жизни — и мне хочется броситься к вам, как блудный сын, лишившись всего, утративши все упования. — Я страшно люблю Россию и русских — только они и имеют широкую натуру, ту широкую натуру, которую во всем блеске и величии я видел в французском работнике.

— Это два народа будущего (т. е. не французы, а работники), оттого-то я не могу оторваться и от Парижа.

Читайте также:  Карта: российское государство в начале xvii века. смутное время

Вот этих-то людей и расстреливали десятками, — найдется ли новый мартиролог, который спасет их память? Июньские дни ничего не имеют подобного в предшествовавших революциях — тут вопрос, громко поставленный 15 мая, вырос в борьбу между гнилой, отжившей, бесчеловечной цивилизацией и новым социализмом.

Мещане победили, 8000 трупов и 10 000 арестантов — их трофеи; разбежавшихся инсургентов травят, как зверей, по лесам, морят голодом. Надолго ли победа, не знаю. Может, на целые годы. Безнравственная дисциплина армии и дикая кровожадность Национальной гвардии — придавила, уничтожила, заставила взойти внутрь все хорошее.

Никто не смеет говорить — Ж, Санд хотели посадить в тюрьму, другие разбежались.

Террор гадкий, мелкий, — поймите, террор ретроградный — со всею тупостью французской буржуази, самой глупой части европейского населения, для которой какой-нибудь Каваньяк — гений, оттого что не остановился перед бойней, и Тьер — гений, оттого что в его душе отроду не было чувства чести. — Все защитники буржуази, как вы, хлопнулись в грязь.

Теперь нет транзакции, нет перемирья — читайте Прудонову речь в Ассамблее (я посылаю вам ее), читайте Ламенне, послед № «Peuple Constituant». Революция 24 февраля была coup de main[65], журналисты вздумали сесть на трон. Василий Андреевич Ламартин — и Андрей Александрович Марраст. Ха-ха! Люди фразы, люди интриг — украли корону у народа, буржуа сели царями…

черт ли в их благонамеренности, они сгубили республику. Когда Ламартин отверг красное знамя, он продал свою душу буржуази. Разве трехцветное знамя годно юной республике, — знамя, которое 17 лет осеняло кок Людвига-Филиппа, — знамя, которое солдат таскал по крови всех народов? Разве это знамя братства? 26 февраля пошла республика назад…

Важно

но, наконец, в начале мая народ увидел, что его оцепили, как дикого зверя, он протестовал так, как он умеет; сто тысяч человек наводнили этот кабак, называемый Ассамблеей, где 800 дураков ковали цепи Франции и пять изменников не смели прямо сказать слов. Отчего же народ не победил — оттого что и тут половина начальников движения, спасая себя, изменила.

Кто был честен 15 мая, тот в тюрьме или бежал. — Это рыцарь Барбес, это старик Курте. Восстание 23 июня было серьезнее. 24 вечером Каваньяк был в отчаянии, но все было задавлено массой войска. Победа их — победа страшная. Франция как государство становится снова на сторону дряхлого начала консерватизма. — Два месяца etat de siège[66]. Слыхали вы когда-нибудь что-нибудь подобное? Проклятье ж, господа, буржуази, да не ошибитесь: это почти вся Франция — французские крестьяне и буржуа заодно. — Человек без земли, без капитала, работник спасет Францию, или… или дай бог, чтоб русские взяли Париж, — пора окончить эту тупую Европу, пора в ней же расчистить место новому миру. Итак, милости просим! — Горько, больно, я так еще не страдал никогда — страшно заставили нас поплатиться за этот упоительный сон, который продолжался от 12 января до 15 мая. Правда, пожили мы, да, пожили… теперь поднимается грудь, как вспомнишь… и пасть так позорно! На сию минуту ночь, надежд нет — но одно остается за нами: везде, на всякой точке шельмовать старое начало, клеймить — не делом, так словом.

Ну, довольно с вас.

Перехожу к более личным делам. — Ал Ал для вас будет кладезем подробностей, он много видел, и хорошо видел, Июньские дни отожгли и у него последнее дикое мясо, т. е. буржуазологии, — он гораздо вернее оценил и 15 мая.

Наш друг, Поль, который написал вам хронику целую о всех происшествиях с 24 февраля, не может никак стать обеими ногами на революционной terrain[67]. Вечером 15 мая, посмотревши все, что было, я говорил Боке[68] и Полю, что республика кончена, — они восстали против меня.

Боке на другой день сидел уже в Консьержери — а Полю следовало посмотреть на ужасы июня, чтоб согласиться. А посему я советую, читая его историю, быть осторожными.

— Я, с своей стороны, тоже начал историю, гораздо короче по плану, — я ее бы окончил, но у меня бумаги были захвачены, и только три дня тому назад его светлость Каваньяк мне их отдал.

A propos, всю сию забавную историю вам расскажет Мар Фед, во-первых, как меня с Полем 24 числа схватили и под прикрытием десяти солдат отправили туда и сюда, мы тут подвергались маленькой неприятности быть расстрелянными при первом сопротивлении. Как потом меня выпустили — а бумаги захватили.

Как сначала меня приняли за русского агента — а потом за анархиста… (здесь теперь это вовсе не забавно, ибо шпионство и arbitraire[69] величайший). Но — все имеют здесь храбрость своего мнения, и я требовал только от них, чтоб они смыли с меня обвинение в дипломатических добродетелях, что они и сделали, отдав мне портфель не отпирая его и оставляя за мной титул красного республиканца (друзьям предоставляется прибавить пре). Разучился даже каламбуры делать.

Ал Ал и его семейство едет, Мар Фед едет, и Поль к концу месяца едет[70], останусь я один с Георгом, да, правда, еще Тургенев Ив Сер, он очень болен, кажется, у него образуется камень, но нравственно он чрезвычайно развился, и я им доволен с своей стороны.

Совет

Георг — после своей несчастной попытки (вы, разумеется, не поверили всем глупостям «Allgem Zeit») — в каком-то беспрерывном озлоблении, с которым я симпатизирую вполне.

Его попытка была также одно из тех светлых мечтаний, которые в марте казались так сбыточны — а в августе имеют вид безумия.

О Саз я ничего не могу сказать, — это какой-то ходячий оптический обман, громко, premier Paris[71] и — и ничего. Эта декорация, прикрывающая лень и бездействие, очень теперь не под лад крутой и упругой деятельности. — Георгова жена называет его omnivore civilisé[72].

М Ф обещала мне писать часто, я узнаю, наконец, все то, что не знаю теперь и о чем едва долетают слухи. Какие у кого планы, что вы делаете? А страшно подумать, какая у вас должна быть духота, — духота, tempérée[73] холерой, и университет, попекаемый Дмитрий Павловичем.

Останусь ли я здесь еще несколько месяцев или уеду — это решат обстоятельства: если реакция и буржуази окончательно утвердят деспотическое управление Каваньяка и пошлой Кaмеры, то честь иностранца, заявившего свое мнение, требует покинуть Париж.

Проедусь по Швейцарии, поеду в Италию, куда-нибудь в маленький город, может, в Сицилию, — и то, если Италия не сделается до тех пор Австрией. — Я ужасно люблю итальянцев, удивительный народ. Не удастся это, поживу где-нибудь на Рейне…

Каково положение, никуда не зовет, отовсюду толкает, так тяжело, как бывает после похорон. Если не будет ничего особенного, то, может, к будущему лету мы возвратимся. — А может, и нет. — Я посылаю к тебе, Корш, две статьи для печати, посылаю к тебе, чтоб ты просмотрел, сообразны ли они с нынешней ценсурой.

1) Два письма об Италии — и прибавление к ним, — прибавление, вероятно, нельзя напечатать. 2) Статейку «Перед грозой» я не вижу никаких препятствий напечатать, — она мне очень дорога. Я желал бы, чтоб Огар и Гран ее прочли. 3) У Нат Алексеевны Тучк спросите небольшую статейку до поводу Июньских дней.

Обратите внимание

4) Если успею привесть в порядок, пришлю хоть начало моей истории реакции. — Что к печати, отошли в «Современник», выпусти, что покажется невозможным. За все сие посылаю тебе медаль.

Посылаю вам несколько карикатур и чрезвычайно замечательные №№ журналов. У Ал Ал есть запас, советую и у него почитать. — Доставьте все это прочесть и посмотреть, вместе с моими статьями, Мельгунову, которому жму крепко и крепко руку.

— Ну, что, скажите, как старый монтаньяр, как Кетчер, как ему кажется здешнее? За кого он? Кричит… Сердит…

Он, я думаю, здесь сошелся бы с Косидьером, — он тоже кричит и росту сажени две (au reste[74], он очень замечательный человек, один из всех всплывших после 24 февраля, ибо люди, как Барбес, Бланки и Прудон, были и прежде известны).

А ведь Кетчер-то был прав: Мара свое дело знал, и без него плохо. Народу нужен такой пестун, который был бы весь его, за него подозрителен, за него неутомим. Какие великие комментарии всему, бывшему тогда, — теперь.

5 августа.

Истории своей решительно не пошлю. А потому, думаю, вам не бесполезно будет сообщить нечто вроде оглавления ее для пониманья всего, что здесь было. — 24 февраля было неожиданно удавшееся coup de main, знаменитый залп возле министерства был вызван клубистами и монтаньярами, Лагранжем, которого портрет при сем, боявшимися, что движение остановится на реформе.

Камера депутатов не думала о республике, в засед 24 Мари предложил провизуарное правление «для обуздания анархии». В Камере республику хотел и гнул к ней один Ледрю-Роллен. Пока тут рассуждали, два правительства, даже три, уже составились — одно в редакции «Насионаля», другое в редакции «Реформы». Гарнье-Пажес захватил Hôtel de Ville[75], т. е.

сел на стул и стал распоряжаться. Но в другой зале составлялось правительство чисто республиканское и демократическое. Народ взял дворец — и запировал. «Насиональ» — фонс интриг и мелких проделок соединился с «Реформой», более усердной и чистой, нежели умной. Они заставили выкликать в Камере известные имена. Ламартина приняли в главу для того, чтоб никому не было обидно.

Большинство было все-таки со стороны «Насионаля»: Араго, Мари, Гарнье-Пажес, Марраст, даже Ламартин были из «Насио», да почти все второстепенные места; Ледрю-Роллен и глупый Флокон явились предст «Реформу». Это правленье, вызванное толпой в Камере, отправилось в Hôtel de Ville.

Важно

Там они всеми силами убедили правленье, составлявшееся из народа и которое уже провозгласило республику на баррикадах, уступить им. Почему? Где их права? Один Ледрю имел кой-какие. Для того чтоб потешить народ, они взяли Альбера и Луи Блана. Итак, революция в самом начале была украдена у народа, его ласкали, ему обещали все на свете — он верил.

Династия «Насионаля» захватила все места — только почту занял Этьен Араго, да префектуру — Косидьер. Косидьер принадлежит к тинам революционеров. Его отец, его брат были убиты на баррикадах, он сам — силач, демократ, с грозным видом и несколько пьяным — настоящий трибун толпы.

Ему сказали несколько членов «Реформы», чтобы он занял префектуру, пока «Насиональ» не посадил кого-нибудь. Косидьер, запачканный порохом (он дрался на баррикадах), взял свое ружье на плечо и отправился пешком один в префектуру. Делессер уже бежал. Он взошел в главный кабинет. Поставил ружье в угол.

Сел на креслы, позвал секретаря и объявил ему, что au nom du peuple français[76] он префект. Секретарь поклонился, Косидьер стал распоряжаться, — никто через день не сомневался, что он префект, и так осталось до 15 мая. Он чудеса сделал. Он создал республиканскую полицию. Он, как сам сказал, создал порядок в беспорядке 26 февраля знаменитая история со знаменем.

Первые дни красное знамя развевалось везде. Тут Ламартин, чтоб не отрезаться от буржуа, принял их цвета.

Работник, рассказывавший мне эту сцену в Hôtel de Ville, сказал со слезами на глазах: «Я три ночи не спал, я почти не ел ничего, с вечера 23 февраля я все время дрался, был у Hôtel de Ville — мне казалось, что победа наша, — но когда я увидел Ламартина с трехцветным знаменем, я бросил ружье и сказал, возвращаясь, жене: „Nous sommes encore une fois f…

[77]”» И это работник мне рассказывал 15 мая перед Ассамблеей. — Отсюда ошибка за ошибкой; неспособность правительства становилась очевидна, они играли в веревочку, которую тянули в две разные стороны. Ламартин всё уелеивал и сочинял фразы, скучный и пустой доктринер Араго мешал всему, Марраст мошенничал, Луи Блана и Альбера услали на Люксембург.

Делом занимался один Кремье. Ледрю, опираясь на Косидьера, хотел, чтоб республика была не одно пустое слово, но что же они могли сделать против большинства? Отсюда нелепость за нелепостью. Знаменитые циркуляры Ледрю писала Ж. Санд. Млекодушный Ламарт писал любовные цидулки дворам и послам, в то время когда их надобно было испугать; мелкой политикой своей, продолжением гизотовщины, он сгубил движение в Бельгии, в Германии, в Польше и поставил на край гибели Италию, особенно Неаполь. Народ, наконец, стал понимать, что дела идут как-то плохо. Отсюда манифестация 17 марта — двести пятьдесят тысяч работников с знаменами и с «Марсельезой» прошлись

Источник: http://gertsen.lit-info.ru/gertsen/letters/1847-1852/letter-47.htm

Ссылка на основную публикацию
Adblock
detector